Как озеру большому серый гусь плывет. Избранные сказки светланы савицкой. Гуси, гуси – дикие и домашние
Юлька подстреленной сорокой запрыгала с мостков, держа над головою дедов пиджак, приткнулась, вздрагивая всем телом, к Мишке, зашептала ему в лицо:
Ой, мамочки, страхи-то господни… токо я ведро зачерпнула, а в ведре-то вдруг светло стало. Я так и обмерла. Глядь, а луна-то по камышам крадется… Н-нет, не луна, а ее отражение, а сама луна… ой, мамочки… не стоит, как всегда, а плывет… нет, медленно так летит, будто кто тусклый фонарь на шесте несет по-над берегом и трясется от дождя.
Мишка тряхнул Юльку за плечи, остановил ее бредовый шепот:
Кто трясется? Какой лешак тебе тут фонарь таскать будет?
Откуда я знаю. Как светло стало, я пиджаком накрылась и ни гугу. До сих пор поджилки трясутся.
Дура ты, Юлька. Я ж битый час тут в пяти шагах фуражку искал. Еле нашел в темнотище-то, а ты фонарь придумала…
И осекся Мишка, вспомнив, что действительно, когда фуражку искал, стояла чернильная темнота, а когда они встретились с Антиповым и устроили мамаево побоище, было светло, ну не так чтобы очень, но он явно видел светлую воду, рябую от дождевых капель, глаза Антипова и кровь на его лице, даже багровый шрам Мишка явно различал, что пересек лоб, нос и скулу агента. Но никакой луны и никакого фонаря Мишка не заметил.
Юлька, а ты нас с Антиповым видела?
Да вот только што, прямо у мостков барахтались. Он же на лошади мимо тебя проехал. А я остановил его.
Будет врать-то. Луна ненормальная была, а больше тут никого не было.
Мишка в улыбке скривил разбитые губы, отстраненно глянул в лицо Юльке, зачем-то, как слепой, ощупал ее лоб, нос, щеки.
Ты чего? - еще больше испугалась Юлька и, вздрагивая, теснее прижалась к Мишке.
А… значит, ты только что объявилась… Ну, тогда я совсем ничего не понимаю.
Пошли, Михалко, домой. Ты же огнем горишь. Весь, как печка, жаром пышешь.
Но Мишка не слышал Юлькиных слов. Он тихо опустился у плетня, сел поудобнее и сладко заснул. Как ни тормошила его Юлька, не могла добудиться. Пришлось ей бежать домой и звать на помощь деда Якова.
Спал Мишка без малого двое суток. И многое заспал. Поэтому темная ночь с фонарями уже казалась ему длинным тяжелым сном.
Глава 10
Кукушкины слезы
Подле избушки Разгоновых, откликаясь на зов весеннего солнца, медленно просыпалась старая акация, выстреливая из нагретых почек мелкие резные листочки. На чисто прибранном дворе упругим ковром зазеленела мурава конотопка. Вдоль заборов тянулась темно-зелеными волнами еще не припыленная крапива - самая пора ее в постные щи.
Дни заметно прибавлялись. И у Мишки Разгонова дел прибавлялось. Он безвылазно пропадал в лесу: то участки под новые вырубки замерял в леспромхозе у Феди Ермакова, то просеку пытался расчищать, то подсаживал молодняк на вырубках. Заодно и себе заготавливал топлива на зиму.
В тот день Мишка рано вернулся из лесу. Он сгружал с ручной тележки сушняк и ставил его у пригона вершинкой к вершинке. Еще отец учил его не складывать сушняк на землю, а именно ставить, чтобы зимой не выкапывать из-под снега.
В проулке показался Жултайка Хватков. Он в тельняшке, штанины брюк закатаны до колен. На плече шест, с которого свисает посеребренная рыбными чешуйками сеть-трехперстка. В руке - ведро, полное желтобрюхих карасей.
С праздником тебя, Михалко. Кажись, Пасха сегодня.
Кому праздник, кому работа, - ответил Мишка. - Чего эт ты не в поле?
А… у нас трактор опять сломался. Беда прямо. День пашем, день шестерни в эмтээсе лечим. - Жултайка приставил к изгороди шест с мокрой сетью и почесал в кудлатой голове. - Новость-то слышал? Антипов с кем-то подрался. Вторую неделю из дому носа не показывает. Говорят, весь измордованный.
Поделом, значит… - хмыкнул Мишка, не удивляясь известию Жултая.
Да ладно темнить… Сговорились вы с Танькой Солдаткиной. Она тоже Кузю допрашивала. Кузя отбожился, но теперь гоголем ходит по деревне, прямо герой. А я вот рыбалил.
Ты б вместо рыбалки-то дровишек себе заготовил, пока трактор на ремонте. Опять зимой куковать будешь.
Не буду. Приволоку после смены пару сухих валежин, вот тебе и дрова на зиму. А на себе таскать что-то нет охоты. Как приезжая-то?
Мишка оглянулся на избушку и тихо ответил:
Молчит. Ты понимаешь, молчит все время. А ночью плачет. И не ест ничего. Чудная она какая-то… Помру, говорит.
Табак дело…
На солнце вот сегодня вывели. Может быть, солнышку обрадуется.
А я рыбы ей принес. Куда мне одному-то целое ведро. Слышь, а повидать ее можно?
Аленку, что ли?
Так заходи во двор. Вон, под акацией она и лежит.
А, чего там… - Жултайка не пошел к воротам, а махнул прямо через плетень к Мишке. - Пошли?
Иди, иди. Не бойся. А я пока тележку разгружу.
Возле пригретой солнцем стены избушки рядом с акацией стоял топчан. На нем, укрытая стеганым одеялом, лежала Аленка. В ногах у нее сидела Мишкина мать. Она перешивала мужнину рубаху из веселого ситчика в голубой горошек на кофточку Аленке и пела вполголоса:
Как по озеру большому
Серый гусь плывет.
И печальную он песню
Жалобно поет:
"У меня крыло больное,
Не могу лететь.
И на озере всю зиму
Должен я сидеть".
Лиса хитрая подкралась,
Скок на бережок,
Гуся серого схватила,
Понесла в лесок.
Гусик серенький заплакал,
Стал лису просить:
"Отпусти меня, лисичка,
Дай еще пожить".
А лисичка да сестричка
Добрая была.
Гуся серого пустила,
Сама в лес ушла.
Жултайка смущенно кашлянул в кулак и поставил у топчана ведро с рыбой.
О, да у нас гости, - приветливо улыбнулась Катерина.
Салам-здравствуй, теть Кать.
Раненько ты со смены сегодня.
А, чего там! Трактор совсем шаляй-валяй. "Фордзон" он и есть "Фордзон". Дезертир, а не трактор. Теперь меня пока на "Сталинец" посадили. Сегодня в ночь иду. А сейчас рыбачил маленько. Возьми рыбу, Пасха ведь. Пироги делай, если мука мало-мало есть.
Есть, Жултаюшка. Хотела пампушек напечь. Сейчас я мигом рыбников закручу.
Она взяла ведро и ушла в сени.
Жултайка осторожно присел на краешек топчана, откуда поднялась Катерина, и кивнул Аленке:
Здравствуй.
Она промолчала, но с интересом и удивлением уставилась на скуластого и загорелого крепыша.
Зачем молчишь? - заволновался Жултайка.
Здравствуй, - тихо ответила Аленка.
Ты взаправду из самого Ленинграда?
Она кивнула.
И войну видела?
Никогда б не поверил, чтобы девчонка и войну видела… А моряков военных видела?
И моряков видела.
Вот и мой отец моряк. Видишь, тельняшка у меня. Он прислал. А ты чего хворая-то?
Не знаю.
Ты ешь больше. И ходи. А лежать не годится. К лежачим все болезни пристают. Вон Михалко с утра до ночи по лесу шастает, потому и хвори не знает.
Приложение 2
ИЗБРАННЫЕ СКАЗКИ Светланы Савицкой
СКАЗКИ ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ
Кружка с журавлями
Лети как Киа!
Мастер и Маргаритка
Тин-ти-ней
Белые цветы
Девочка и волшебник
Принцесса дождя
Пустой орех
Цветок любви
Лучезарное существо
Озеро рождения
Замок крылатых
Волшебная книга
Золотое перышко
Звезды в соломенной шляпе
Красная линия
Лекарство от любви
Танцы пегасов
Золотой принц
Курятник
Горбатая девочка
Смеющаяся
Расти, Славка!
Детские песенки
Деревянная верность
Шарманка
Щенок любви
Паук и муха
Беспокойная сорока
Барбарисовые заросли
Влюбленный Лео
Подарок острова
Макс-инопланетянин
Лунная радуга
Мышка в ванной
Ковыльный венок
Черничный человечек
Снежные люди
Волшебная монетка
Ботанический сад
Накомодные слоники
Полтора Ивана
Веточка из сада Дариачанги
Злая ведьма и умелая жена
Дары ангелов
Звонкий смех
Головешка
Черемуха
Мужик, вор и цыган Яшка
Поперечинка
Грустные тюлени Ларга
Наказания
Долгая зима
Проклятый ангел
СКАЗКИ - СТИХИ В ПРОЗЕ
Бродячий пес
Розовое варенье
Доброе утро, любимая!
Желтый лист
Записки для принца
Планетка
Старик Судьба
Бабочка с поломанным крылом
Секрет жизни
Нарисованное солнышко
Симфония малиновых ночей
Платьице в вишенках
Вредные ромашки
Мой котик
Кстати, о птичках!
Седые косы
Мудрые мысли
Есениана
Черника и брусника
Внучка деда Мазая
Чудо-рыба
Родина цыгана
Ангел и Демон
Сквозняк
Птицы прожитых лет
2. ДОЛГАЯ ЗИМА
Посвящается Б.А.
Эта зима началась для него раньше, чем для остальных. Потому что осенние каникулы Сашка провел на далеком перевале, где уже выпал снег… Сначала он радовался раннему ее приходу. Но, когда вернулся домой, зима уже не шутила. Неуютная стужа постепенно заполоняла все потаенные уголки души. И если другие мальчики и девочки еще не успели выхолодить остатки последнего осеннего солнца, то Сашка уже был на пределе. Да и весна почему-то особенно не торопилась. Морозы сменяли ветра, ветра – морозы.
Его болезнь началась с неожиданной грусти. Грусть ни о чем рождала лишь одно желание - прятаться под теплым одеялом и делать вид, что ты еще спишь, когда уже давно проснулся. Не хотелось есть, и что-либо воспринимать. И даже рисовать не хотелось, а только спать, спать, спать и спать. На материнском лице мгновенно появилась тревога, когда она заметила, что сашкины глаза, которые всегда были небесного цвета, вдруг стали серыми.
С этого дня дом атаковали запахи хлористого кальция и пенициллина. Стало неприятно чисто. Все вещи и игрушки обрели покой на своих местах.
А Сашка лежал и болел. Исчезли запахи и аппетит. И ему становилось все хуже. Приходили серьезные люди в белых халатах, что-то умное говорили матери. А, когда уходили, она плакала. Потом появились бабки в черных платках. А на стене повесили икону.
Наверное, они решили, что я скоро умру, - стал думать Сашка.
Но однажды днем жгучее желание увидеть родную душу заставило открыть глаза. И за полчаса до звонка в дверь, Сашка угадал появление бабы Леты. Он даже нашел в себе силы оторваться от подушки, чтобы обнять ее. На секунду остановилось дыхание от мягкого и крепкого объятия. Ласковые долгожданные глаза заглянули прямо в душу. И у Сашки закружилась голова. Виолетта Петровна выглядела моложе матери. Но та слушалась ее беспрекословно. Чувствовался в Виолетте крепкий сибирский стержень. Отсутствие страха перед любым делом. Точность, размеренность и в тоже время быстрота и изящество любого движения. Необъятной широты тайна, закон древней мудрости, который дает красоту любому. А еще мягкая, как нега лучистая доброта и нежность.
Свекровь появлялась всегда внезапно. И Сашка непременно угадывал ее появление, как сегодня.
Ну что, бандит, поедешь со мной? – спросили баба Лета, улыбаясь, точно обозвала его не бандитом, а героем.
Поеду! – обрадовался Сашка.
Мать насторожилась, хотела заслонить сына. Она всегда недолюбливала Свекровь. И Виолетта видела эту нелюбовь насквозь. В глазах матери метнулся тысяча и один довод «против». Но рассыпался о единственный довод «за».
И Сашка поехал с Виолеттой.
Его бережно уложили на теплую шкуру сибирского волка, покрывающую практически все заднее сидение. Видавший виды Ландкруизер по кличке Ландыш мгновенно завелся. Рыкнул и, подпрыгивая на лежачих полицейских, поскакал прочь из города.
А можно я сяду вперед? – попросил Сашка, но твердости хватило лишь до половины последнего слова.
Ишь ты, бандит! Вперед. Лежи уж на заднем, - ответила баба Лета.
Город с его долгой зимой, как мог, задерживал Сашку и его бабушку в грязной утробе. Колеса нехотя жевали серую кашу из снега и соли. Проезжающие рядом машины при каждом удобном случае норовили обрызгать белый Ландкруизер Ландыш. А он старательно утирался щетками. Все уже давно привыкли, что при минусе на градуснике, здесь было много луж. Это ядовитые соли, придуманные специально для таяния снега, делали свое дело. На несколько минут выглянуло солнышко. Виолетта тут же заглушила мотор. Подвернула белые джинсы. По кошачьи мягко ступила кроссовками на край черной лужи, и прямо руками в глиняную посудину насобирала солнечных отражений.
Они останавливались еще много раз. Радио то замолкало, то опять шипело нечто глупомодное. Сашка сам придумал это слово только что. Бабушка тормозила Ландыш, выпрыгивала, как девчонка и опять хлопала дверью. Она что-то собирала, что-то покупала, кого-то убеждала…
Сашка засыпал и просыпался. Он уходил воспоминаниями в детство, которое оказывается, все это время помнил. Но почему-то никогда не вспоминал. Он ехал по деревне. И не на Джипе, а на телеге. Но непременно на шкуре волка. Он ясно видел хвост белой лошади, отгоняющий мух. И деревья. Какие-то синенькие первоцветы, лесную дорогу, проложенную прямо по корням берез и елей, больше похожую на широкую тропу. А еще он слышал колыбельную песню:
Как по озеру большому серый гусь плывет.
И печальную он песню жалобно поет.
У меня крыло больное. Не могу лететь.
И на озере всю зиму должен я сидеть…
Голос у бабушки там, в его воспоминаниях, молодой-молодой. Очень высокий. Спокойный. Льется звонко, да не выльется. Слушать этот голос – не наслушаться. Как его выпить душой? Так чтобы на всю жизнь напиться? Сашка решил, что во все времена музыкальные инструменты пытались ему подражать. Этому голосу. Но ни один не мог передать той ангельской чистоты. То он был тонок, как флейта, то точен, как ультразвук нежной трубы, то певучий, точно скрипка, то тягуч и глубок, как виолончель. Нет, так сейчас не поют. А раньше он с упоением слушал его. И засыпал. И этот голос всю жизнь жил где-то в нем.
Лиса хитрая подкралась. Скок на бережок.
Гуся серого схватила. Понесла в лесок.
«Отпусти меня, лисичка, дай еще пожить»…
Да, как же съела? Не съела. Ты что же, колыбельную помнишь? Ну ты даешь, тебе же тогда еще двух лет не было… Вон посмотри лучше в окно! Бело то как!
Сашка приподнялся и ахнул, тут же закашлявшись. Торжественные сосны приглашали путников вглубь леса по идеально белой дороге.
Ложись-ложись, еще напрыгаешься! – тут же спохватилась Виолетта.
И Сашка снова уснул.
А проснулся оттого, что проснулись запахи. Так травы пахнут только далеко-далеко от города в деревянных дубовых избах. Эти травы сушит баба Лета. Сашка смотрел на нее и думал, наверное, первый раз в жизни, что эта изба и баба Лета в ней, колдующая у печи и есть его настоящая жизнь. За окном очень-очень холодная весна. А здесь тепло. Пахнет яблоками, медом, дубовыми листьями, смолистой сосной и еще чем-то очень родным и приятным. Баба Лета поет тихонько, не напрягаясь, и не давая силу голосу. И Сашка ловит каждое слово. И каждому слову радуется.
Гусик серенький заплакал. Стал лису просить:
«Отпусти меня, лисичка, дай еще пожить!»
Виолета заметила, что Сашка не спит.
Ну что, Сашка-таракашка? Кушать хочешь?
Нет. Только спать.
Сашка закрыл глаза. И он услышал долгожданный конец колыбельной песни, который никогда не мог дослушать, потому что засыпал.
А лисичка да сестричка добрая была.
Гуся серого пустила. Сама в лес ушла…
Баба Лета замолчала. А Сашка чуть приоткрыл светлые свои реснички, наблюдая за нею. На плите уже стоял огромный котел. И в нем булькало что-то странное и светящееся. Большой деревянной мешалкой перемешивая варево, Виолетта стала тихонько приговаривать над котлом:
Она опять запела про гусика, снимая ложкой густую янтарную пенку со своего странного варева и укладывая ее на блюдце. Попробовала.
Ну, все, кажется, готово! – выдохнула баба Лета. Быстро скинула джинсы и курточку, надела домотканую рубаху. Распустила волосы по плечам.
И Сашка первый раз в жизни подумал о женщине. Когда он вырастет, надо будет найти кого-то очень похожего на бабу Лету. Чтоб глаза, уходящие в бездонное небо! А все остальное, вроде бы и не важно. Нет! Важно! Еще как важно! Чтобы лик точеный, как на иконе. Чтобы голос душу заставлял засыпать и просыпаться. Чтобы волосы светлые по плечам затейливым хмелем. Чтобы стать. И походка под стать. Чтобы слово к слову выплетать могла. Да где такую найти? Есть ли еще такая вторая на земле, как она? Такая же, только моложе?
Виолетта тем временем подошла к котлу. Поглядела в него, как в зеркало. Варево и булькать перестало. Она подняла вверх руки. Скрипнула крыша, и створки ее раздвинулись в разные стороны, открыв все пространство до неба. Снежинки стали залетать прямо в избу. Прямо на постель и на Сашкины бровки и реснички.
И уже смело и громко Виолетта повторила то, что шептала несколько раз над котлом:
Проснись, пробудись, красно Солнышко! Прими силы трав знойного лета. Согрей сына Александра теплом своим. Отдай лютый холод, на него снизошедший, моим волосам. Освети остывшую землю!
Она опустила руки прямо в кипящий котел и достала из него маленькое, с футбольный мячик солнышко. Немного полюбовавшись им, баба Лета легонько подбросила солнышко в облака. И снова опустила руки в котел. Достала еще одно солнышко и еще одно и опять отпустила. Их оказалось двенадцать. Этих маленьких солнышек. И когда последнее коснулось небес, тучки рассеялись, вышло огромное небесное светило, наполняя все ровным светом.
Сашка понял теперь, чем так приятно пахло все это время в избе. Там пахло солнышком! Он узнал его летний запах. Крыша снова сдвинулась. Бабка взяла полегчавший котел и вылила за порог остатки бульона. Черная жидкость тут же расползлась змеями в разные стороны.
Сашенька, просыпайся! – присела Бабка на край кровати, держа блюдечко с янтарной пенкой,- попробуй! Это вкусно.
Притворяться спящим дальше было уже несерьезно. Да и спать почему-то расхотелось. И было нисколько не страшно оттого, что мальчик увидел только что, как колдовала бабка. Захотелось спросить о главном, о том, о чем подумалось – будет ли у него когда-нибудь женщина? Но Сашка не спросил. А послушно открыл рот.
У сороки боли, у вороны боли, а у Сашеньки заживи, - произнесла баба Лета и стала кормить его из ложечки своей волшебной пенкой. Пенкой от солнышек.
Серым гусем называют его старинные русские песни, и называют верно. Дикий гусь точно сер и отличается от гусыни только тем, что спина его потемнее, грудь, или зоб, покрыта черноватыми пятнышками, и сам он несколько поменьше. Дворовые русские гуси, по большей части белые или пегие, бывают иногда совершенно похожи пером на диких, то есть на прежних самих себя. Вся разница состоит в том, что вообще у русских гусей нос и ноги красноваты, и сами они потолще, пообъемистее; дикие же гуси подбористее, складнее, щеголеватее, а нос и лапки их желтовато-зеленоватого цвета. Весною, пролетом, гуси показываются очень рано; еще везде, бывало, лежит снег, пруды не начинали таять, а стаи гусей вдоль по течению реки летят да летят в вышине, прямо на север. Стаи всегда пролетают очень высоко, но гуси парами или в одиночку летят гораздо ниже. Ежедневно шатаясь около пруда и бродя вдоль реки, которая у нас очень рано очищалась от льда, я всегда имел один ствол, заряженный гусиною дробью, и мне не один раз удавалось спустить на землю пролетного гостя. Когда же время сделается теплее, оттают поля, разольются полые воды, стаи гусей летят гораздо ниже и спускаются на привольных местах: отдохнуть, поесть и поплавать. Пища гусей преимущественно состоит из мелкой молодой травы, семян растений и хлебных зерен. Гуси очень жадны. Когда корм приволен, то они до того обжираются, что не могут ходить: зоб перетягивает все тело; даже с трудом могут летать. Весною гуси бывают очень сторожки и редко подпускают охотника с подъезда и еще реже с подхода. Надобно отыскивать благоприятную местность, из-за которой можно было бы подкрасться к ним поближе. Местность эта может быть: лес, кусты, пригорок, овраг, высокий берег реки, нескошенный камыш на прудах и озерах. Нечего и говорить, что стрелять надобно самою крупною дробью, безымянкой; даже не худо иметь в запасе несколько картечных зарядов, чтоб пустить в стаю гусей, к которой ни подойти, ни подъехать, ни подкрасться в меру нет возможности. Очень весело на дальнем расстоянии вырвать из станицы чистого пером, сытого телом прилетного гуся! Пошатавшись по хлебным полям, кое-где сохранившим насоренные еще осенью зерна, наплававшись по разливам рек, озер и прудов, гуси разбиваются на пары и начинают заботиться о гнездах, которые вьют всегда в самых крепких и глухих камышистых и болотистых уремах, состоящих из таловых кустов ольхи и березы, обыкновенно окружающих берега рек порядочной величины; я разумею реки, текущие по черноземной почве. Я не один раз нахаживал гусиные гнезда и всегда в таких непроходимых местах, что сам, бывало, удивишься, как попал туда. Гнездо обыкновенно кладется на сухом месте или на высокой кочке, просторное и круглое, свивается из сухой травы и устилается перышками и пухом, нащипанными гусыней из собственной хлупи. Охотники говорят, что яиц бывает до двенадцати, но я более девяти не нахаживал. Они совершенно похожи на яйца русских гусей, разве крошечку поменьше и не так белы, а светло-дикого, неопределенного цвета. Во время сиденья гусыни на яйцах гусь разделяет ее заботу: я сам спугивал гуся с гнезда и много раз нахаживал обоих стариков с выводками молодых. История высиживания яиц у диких гусей, как и у всякой птицы, выводящей детей один раз в год, оканчивается в исходе мая или в начале июня: все исключения бывают следствием какого-нибудь несчастного случая, погубившего первые яйца. В местах привольных, то есть по хорошим рекам с большими камышистыми озерами, можно и в это время года найти порядочные станицы гусей холостых: они обыкновенно на одном озере днюют, а на другом ночуют. Опытный охотник все это знает, или должен знать, и всегда может подкрасться к ним, плавающим на воде, щиплющим зеленую травку на лугу, усевшимся на ночлег вдоль берега, или подстеречь их на перелете с одного озера на другое в известные часы дня. Молодые гусята вылупляются из яиц, покрытые серо-желтоватым пухом; они скоро получают способность плавать, нырять, и потому старики немедленно переселяют свою выводку на какую-нибудь тихую воду, то есть на озеро, заводь или плесо реки, непременно обросшей высокой травою, кустами, камышом, чтобы было где спрятаться в случае надобности. Мне рассказывали многие, что гусыня перетаскивает на воду поочередно за шею каждого гусенка, если вода далеко от гнезда или местность так неудобопроходима, что гусенку и пролезть трудно. Я этого не оспариваю, но должен сказать, что и самые маленькие гусята очень бойки и вороваты и часто уходили у меня из глаз в таких местах, что поистине надобно иметь много силы, чтоб втискаться и даже бегать в густой чаще высокой травы и молодых кустов. Впрочем, надобно вспомнить, что это переселение бывает немедленно после вылупления гусят и они должны быть еще в то время очень слабы. Когда молодые подрастут в полгуся и больше и даже почти оперятся, только не могут еще летать, что бывает в исходе июня или начале июля, - охотники начинают охотиться за молодыми и старыми, линяющими в то время, гусями и называющимися подлинь. Но до этой охоты я никогда не был охотник, ибо ее можно производить и без ружья с приученными к такой ловле собаками. Охотнику приходится стрелять только тех молодых и старых гусей, которых собаки выгонят на реку или озеро, что бывает не часто: гусь подлинь и молодые гусята крепко и упорно держатся в траве, кустах и камышах, куда прячутся они при всяком шуме, при малейшем признаке опасности. Только совершенная крайность, то есть близко разинутый рот собаки, может заставить старого линючего гуся или совсем почти оперившегося гусенка, но у которого еще не подросли правильные перья в крыльях, выскочить на открытую поверхность воды. Боже мой, какой крик и шлепотню поднимают они своими отяжелевшими папоротками от налитых кровью толстых пеньков! Как неловки бывают в это время все их движения! Даже ныряют они так нелепо, что всегда виден не погрузившийся в воду зад! Разумеется, тут весьма удобно бить их из ружья и ненадобно употреблять крупной дроби: они тогда очень слабы, и всего пригоднее будет дробь 5-го нумера. Впрочем, привычные собаки, даже дворняжки, без помощи ружья наловят их довольно. Старые гуси во время этого болезненного состояния бывают худы, и мясо их становится сухо и невкусно, а мясо молодых, напротив, очень мягко, и хотя они еще не жирны, но многие находят их очень вкусными.
Наконец, подросли, выровнялись, поднялись гусята и стали молодыми гусями; перелиняли, окрепли старые, выводки соединились с выводками, составились станицы, и начались ночные, или, правильнее сказать, утренние и вечерние экспедиции для опустошения хлебных полей, на которых поспели не только ржаные, но и яровые хлеба. За час до заката солнца стаи молодых гусей поднимаются с воды и под предводительством старых летят в поля. Сначала облетят большое пространство, высматривая, где им будет удобнее расположиться подальше от проезжих дорог или работающих в поле людей, какой хлеб будет посытнее, и, наконец, опускаются на какую-нибудь десятину или загон. Гуси предпочтительно любят хлеб безосый, как-то: гречу, овес и горох, но если не из чего выбирать, то едят и всякий. Почти до темной ночи изволят они продолжать свой долгий ужин; но вот раздается громкое призывное гоготанье стариков; молодые, которые, жадно глотая сытный корм, разбрелись во все стороны по хлебам, торопливо собираются в кучу, переваливаясь передами от тяжести набитых не в меру зобов, перекликаются между собой, и вся стая с зычным криком тяжело поднимается, летит тихо и низко, всегда по одному направлению, к тому озеру, или берегу реки, или верховью уединенного пруда, на котором она обыкновенно ночует. Прилетев на место, гуси шумно опускаются на воду, распахнув ее грудью на обе стороны, жадно напиваются и сейчас садятся на ночлег, для чего выбирается берег плоский, ровный, не заросший ни кустами, ни камышом, чтоб ниоткуда не могла подкрасться к ним опасность. От нескольких ночевок большой стаи примнется, вытолочется трава на берегу, а от горячего их помета покраснеет и высохнет. Гуси завертывают голову под крыло, ложатся, или, лучше сказать, опускаются на хлупь и брюхо, и засыпают. Но старики составляют ночную стражу и не спят поочередно или так чутко дремлют, что ничто не ускользает от их внимательного слуха. При всяком шорохе сторожевой гусь тревожно загогочет, и все откликаются, встают, выправляются, вытягивают шеи и готовы лететь; но шум замолк, сторожевой гусь гогочет совсем другим голосом, тихо, успокоительно, и вся стая, отвечая ему такими же звуками, снова усаживается и засыпает. Так бывает не один раз в ночь, особенно уже в довольно длинные сентябрьские ночи. Если же тревога была не пустая, если точно человек или зверь приблизится к стае - быстро поднимаются старики, и стремглав бросаются за ними молодые, оглашая зыбучий берег и спящие в тумане воды и всю окрестность таким пронзительным, зычным криком, что можно услышать его за версту и более… И вся эта тревога бывает иногда от хорька и даже горностая, которые имеют наглость нападать на спящих гусей. Когда же ночь проходит благополучно, то сторожевой гусь, едва забелеет заря на востоке, разбудит звонким криком всю стаю, и она снова, вслед за стариками, полетит уже в знакомое поле и точно тем же порядком примется за ранний завтрак, какой наблюдала недавно за поздним ужином. Снова набиваются едва просиженные зобы, и снова по призывному крику стариков, при ярких лучах давно взошедшего солнца, собирается стая и летит уже на другое озеро, плесо реки или залив пруда, на котором проводит день.
Плохо хозяину, который поздно узнает о том, что гуси повадились летать на его хлеб; они съедят зерна, лоском положат высокую солому и сделают такую толоку, как будто тут паслось мелкое стадо. Если же хозяин узнает вовремя, то разными средствами может отпугать незваных гостей.
Я стреливал гусей во всякое время: дожидаясь их прилета в поле, притаясь в самом еще не вымятом хлебе, подстерегая их на перелете в поля или с полей, дожидаясь на ночлеге, где за наступившею уже темнотою гуси не увидят охотника, если он просто лежит на земле, и, наконец, подъезжая на лодке к спящим на берегу гусям, ибо по воде можно подплыть так тихо, что и сторожевой гусь не услышит приближающейся в ночном тумане лодки. Разумеется, во всех этих случаях нельзя убить гусей много, стрелять приходится почти всегда в лет, но при удачных выстрелах из обоих стволов штуки три-четыре вышибить из стаи можно. Можно также подъезжать к гусиным станицам или, смотря по местности, подкрадываться из-за чего-нибудь, когда они бродят по сжатым полям и скошенным лугам, когда и горох и гречу уже обмолотили и гусям приходится подбирать кое-где насоренные зерна и даже пощипывать озимь и молодую отаву. Можно также довольно удачно напасть на них в полдень, узнав предварительно место, где они его проводят. В полдень гуси также спят, сидя на берегу, и менее наблюдают осторожности; притом дневной шум, происходящий от всей живущей твари, мешает сторожевому гусю услышать шорох приближающегося охотника: всего лучше подъезжать на лодке, если это удобно. В продолжение всей осенней охоты за гусями надобно употреблять дробь самую крупную и даже безымянку; осенний гусь не то, что подлинь: он делается очень силен и крепок к ружью. Он жестоко дерется крыльями, и мне случалось видеть, что гусь с переломленным крылом давал такой удар собаке крылом здоровым, что она долго визжала и потом нескоро решалась брать живого гуся. К концу сентября, то есть ко времени своего отлета, гуси делаются очень жирны, особенно старые, но, по замечанию и выражению охотников, тогда только получают отличный вкус, когда хватят ледку, что, впрочем, в исходе сентября у нас не редкость, ибо от утренних морозов замерзают лужи и делаются закраины по мелководью около берегов на прудах и заливах. От ледку или от чего другого, только чем позднее осень, тем вкуснее становится гусь. Это истина несомненная, а надобно заметить, что сытного корма в это время становится уже мало.
Должно сказать правду, что стрельба диких гусей более дело добычливое, чем охотничье, и стрелок благородной болотной дичи не может ее уважать. К гусям надобно по большей части подкрадываться, иногда даже подползать или караулить их на перелете, - все это не нравится настоящему охотнику; тут не требуется искусства стрелять, а надо много терпенья и неутомимости. Я сам занимался этой охотой только смолоду, когда управляли моей стрельбой старики-охотники, для которых бекас был недоступен и, по малости своей, презрителен, которые на вес ценили дичь. Настоящие охотники собственно за гусями не ходят, а, разумеется, бьют их и даже с удовольствием, когда они попадутся нечаянно.
Я сказал, что гуси летают в хлеба и назад возвращаются всегда по одной и той же воздушной дороге, то есть через один и тот же перелесок, одним и тем же долочком и проч. На этом основании изобретены перевесы, посредством которых ловят их в большом количестве. Это не что иное, как огромная квадратная сеть из толстых крепких ниток, ячеи или петли которой так широки, что гуси вязнут в них, а пролезть не могут. Эта сеть развешивается между двумя длинными шестами на том самом месте, по которому обыкновенно гусиная стая поздно вечером, почти ночью, возвращается с полей на ночевку. К верхним концам шестов привинчены железные кольца; сквозь них продеты веревочки. Посредством этих веревочек, прикрепленных к двум верхним углам сети, поднимается она во всю вышину шестов, концы же веревочек проведены в шалаш или куст, в котором сидит охотник. Сеть не натягивается, а висит, и нижние концы ее на слаби привязаны к шестам. Когда попадут гуси и натянут сеть, охотник бросает веревочки, и вся стая запутавшихся гусей вместе с сетью падает на землю. Таким же способом ловят и уток. Замечательно, что гуси, не запутавшиеся в перевесе, а только в него ударившиеся, падают на землю и до того перепугаются, что кричат, хлопают крыльями, а с места не летят: без сомнения, темнота ночи способствует такому испугу. Иногда ставят два и три перевеса рядом, неподалеку друг от друга, чтобы случайное уклонение от обычного пути не помешало стае гусей ввалиться в сеть.
Есть особой породы гусь, называемый казарка; он гораздо меньше обыкновенного дикого гуся, носик у него маленький, по сторонам которого находятся два копьеобразные пятнышка, а перья почти черные. В некоторых южных уездах Оренбургской губернии охотники встречают их часто во время пролета и даже бьют; мне же не удалось и видеть. В большое недоумение приводило меня всегда их имя, совпадающее с именем козар.
УДАЧНЫЙ ВЫСТРЕЛ
Так было и на этот раз со мной. Ружье у меня тогда было ИЖ-58, 16-го калибра, заряжено единственным патроном с дробью №2, другие патроны были с дробью помельче. Я собирался поохотиться на чирков и лысух. А тут вот гуси. Было еще темно. Гуси на воде не двигались. Теперь кто кого перехитрит, пересидит.
Медленно тянулось время, но вот уже темнота начала отступать, а туман вступать в свои права. Плывущая над озером белая пелена приглушала звуки, размывала очертания. Я заметил темное пятно, потом рядом еще одно, а в стороне такое же пятно в два раза больше. Ясно, что там два гуся рядом. Навел ружье и по планке совместил с серединой большого пятна.
Дальше ждать и выбирать цель было невмоготу, и я нажал на спусковой крючок. После выстрела гуси с шумом взлетели. По озеру прокатилось эхо выстрела. Где-то отозвались обитатели камышей. И все затихло, как и прежде. Стараюсь сквозь туман рассмотреть результат выстрела и вижу, что гусь отстрелян.
Только тогда прихожу в себя от приятных переживаний и вспоминаю, что после выстрела левее засидки что-то с шумом залетело в камыши. Затрещало - и все.
Расползается туман, и наконец-то стало светло. Слышу удары шеста о борт лодки - это плывет егерь. Только выплыл из тростника, как сразу свернул влево, и мне его уже не видно. Слышу, что егерь поднял что-то с воды. Потом выплыл и направился к середине озера за отстрелянным мною гусем. Забрал его и поплыл ко мне, но не доплыл, а свернул влево и в тростнике поднимает с воды еще одного гуся.
Все переживания казались уже позади, но норма отстрела два гуся, а тут три. Вот так, одним выстрелом. Но когда мы все проверили и осмотрели добычу, оказалось, что один гусь был отстрелян другим охотником на вечерней зорьке. Оба моих гуся были поражены дробью по месту. Вот таким результативным был выстрел.
ПАМЯТНЫЕ ОХОТЫ
Другой интересный случай произошел на озере Накхалык во время вечернего пролета. Озеро еще не замерло на ночь. Слышу гогот гуся со стороны реки Куры. Надо мною низко пролетает одинокий гусь. Вытянутая шея и голова вертится в разные стороны, высматривает, куда бы сесть. А у меня в стволах патроны с дробью №7, перезарядить уже нет времени. Выцеливаю и стреляю.
Длинная шея гуся переломилась, и он кувырком падает в камыш. С большим трудом, почти по темному, я его отыскал. Гусь был молодой, а потому и неопытный, отбился от стаи. Потом мне егерь рассказал, что днем к его домашним гусям подсаживался дикий гусь. Видимо, это он и был.
Однажды, объезжая на уазике охотугодья в тех местах, я в бинокль заметил пасущихся в степи гусей. Там проходил арык с водой, и на его берегу стоял большой гусь - дозорный. А в лощине кормилась гусиная семья. Их было шесть. Я зарядил ружье с патронами четыре нуля, плюхнулся в канаву, которая где-то там далеко подходила к этому арыку, и пополз по дну канавы к гусям. Ползти надо было метров четыреста. Но дозорный гусь меня не обнаружил, и мне удалось сократить расстояние до кормящихся гусей до 75 шагов.
Отдышался, медленно сквозь чахлые кустики растительности продвинул ружье ИЖ-12 в сторону цели. Долго готовился к выстрелу, так как мне казалось, что гуси далековато. Но ждать, а тем более ползти ближе не было возможности, и я выстрелил. Гуси с криком поднялись в воздух, тяжело поднимался гусак, по которому я стрелял. Стайка улетала в степь, а он все ниже оседал к земле. И почти на горизонте я в бинокль заметил, что гусь сел на землю. Значит, он ранен серьезно.
Начинаю вызывать машину, но уазик уже ехал в том направлении, куда упал гусь. Мой шофер Артур принял решение самостоятельно и поехал добирать гуся. Метров через двести машина застряла в грязи. Пришлось нам вдвоем идти пешком и искать птицу. Наконец-то заметили уползающего, с втянутой шеей гусака. Пришлось произвести еще один выстрел. Потом были долгие мытарства по освобождению машины из степной грязи. Только ночью прибыли на центральную усадьбу хозяйства в порванных грязных штанах и заляпанной машине. Вот так достался гусь.
ГУСИНАЯ МАМА
Сколько себя помню, в нашем подворье всегда были домашние гуси. Их обычно было от семи до двенадцати. Наш дом стоял почти на берегу круглого озера, вокруг которого жили тридцать крестьянских семей. Это деревня Издрашево в Белоруссии. Гуси всеми своими возможностями служили нашей семье.
Быт крестьянина основывался на ведении безотходного хозяйства, где ничего не выбрасывалось и использовалась каждая гусиная перинка. Пух шел на подушки, гусиные крылья вместо щеток для уборки дома, перья для поплавков рыболовных. А сколько блюд из гуся готовили к столу - не перечесть. А вся гусиная любовь к нам была более ценная и поучительная.
Сестра моя, Софья Андреевна, в пятидесятые годы пошла работать на Солигорский комбинат калийных солей. Утром уезжала на работу на автобусе, вечером возвращалась. Утром наши гуси провожали ее до озера, вечером встречали на тропе, по которой она возвращалась домой. С семи до восьми часов вечера они стояли, как на параде, и ждали ее.
Когда замечали Софью, идущую с другими жителями деревни, радостно гоготали и шли ей навстречу, не замечая других. Если ее не было, понурив головы, уходили на озеро и осматривались. Увидев ее, начинали кланяться и приветствовать вытянутыми вперед шеями. Особенно отличалась мать-гусыня. Она выходила вперед и начинала в такт танцевать.
Сестра моя в это время напевала мотив белорусской народной песни. После танца гусыня ласково обвивала своей шеей ее ноги. Потом шла впереди в направлении дома. Поминутно останавливалась и оборачивалась, словно проверяя: все ли в порядке? И так до самого дома. А уже во дворе вся гусиная семья радостно гоготала. И ждали, когда Софья переоденется и вынесет им еду.
Нам было известно, что новорожденный гусенок считает матерью первый появившийся перед ним живой предмет. В природе это гусыня. Но у нас гусят иногда высиживала курица-наседка. И в момент вылупления гусят моя сестра наседку убирала в клетку, а сама как бы заменяла им мать, освобождая каждого гусенка из крепкой скорлупы. Поэтому она и заслужила такую привязанность птиц.
По длинной тернистой охотничьей тропе мне пришлось пройти от Китая до Венгрии через всю Россию, и почти везде встречались гуси, милые моему сердцу птицы. Много раз, особенно в непогоду, выцелив их, я опускал ружье и не стрелял. И каждый раз думал: «В плохую погоду им плохо, и мне плохо. Летите гуси, летите...»
Обращаюсь к братьям-охотникам: почаще опускайте заряженное ружье при встрече с этой благородной, умной, красивой птицей.